«В первый же день нас бомбили»
Поделиться
Этих специалистов на некоторых участках фронта невероятно мало. Поэтому их здесь не просто уважают, а боготворят и берегут как зеницу ока. Таким штучным специалистом оказалась 60-летняя москвичка Любовь — сестра-анестезист Городской клинической больницы №24. В конце прошлого года она собрала чемодан и отправилась не «первую линию», в полевой госпиталь одной из силовых структур, куда раненных солдат привозят прямо из окопов. До этого там побывала ее коллега… В честной беседе с корреспондентом «МК» сестра-анестезист, ставшая волонтером, рассказала, что подвигло ее взять отпуск и вместо пляжей с золотым песком отправиться в самое пекло СВО. Любовь откровенно рассказала, чем живут бойцы, как их вытаскивают с того света в полуразрушенных госпиталях и как там относятся к противнику.
Фото: Геннадий Черкасов
Фамилия волонтера, а также наименование госпиталя на передовой, где работала Любовь, а также другие детали, имеются в распоряжении редакции. Однако мы намеренно не называем их, из соображений безопасности персонала и пациентов госпиталя.
— Наверное, как и все. С тревогой. Как можно еще воспринимать такое? Когда это все начиналось в 2014 году на Донбассе, в Луганске, Донецке, для нас, обычных людей, это все было тоже ужасно, но далеко. Мы сочувствовали, переживали, но это это была просто картинка в телевизоре. А вот год назад беду ощутили уже в каждом доме, каждой семье.
— У меня очень большая и очень дружная семья. И у меня самые замечательные мальчишки: два зятя, сын. Никто из них не захотел прятаться или куда-то уезжать. Этот вопрос просто не поднимался, хотя возможности были… В сентябре мобилизовали зятя. Моя дочь тогда только родила, на руках еще один маленький ребенок — полтора года. Нашего Колю довольно долго, примерно с месяц готовили в Москве, а потом отправили на фронт. Когда зятя отправили, естественно, начались переживания. Это все настолько стало близко. Я не знала, чем могу помочь и что с этой тревогой делать дальше.
— Первым из нашей первой реанимационной бригады поехал наш заведующий. Его вызвали в департамент здравоохранения и спросили, не хочет ли он съездить на две недели в командировку. Он поехал, хотя тоже мог отказаться, потому что он заведующий и на нем огромный пласт работы.
Когда он вернулся, мы тоже стали искать пути, как можно еще помочь. В процессе выяснилось, что можно поехать от волонтером «Единой России». Я связалась с кураторами и попросила направить меня в Луганск, к зятю. Вечером мне перезвонил куратор и говорит: «Знаете, в Луганске более-менее есть силы. А на самом деле, очень требуются люди на «первую линию». Там все сложно, людей не хватает». Я сразу согласилась.
— Знаете, не боятся только дураки. Конечно, страшно. Я даже не представляю, как может быть не страшно.
— У нас была команда из пяти человек. Кроме меня, из Москвы поехал врач-анестезиолог, молодой совсем, ему лет 27, не больше. Я сначала на него поглядывала с опасением, еще думала: ты-то куда едешь? Но оказалось, что я ошибалась. С ним работать было одно удовольствие: хваткий, умный, толковый. Вместе с нами были еще три хирурга из Тюмени, примерно моего возраста или постарше.
— Мне честно сказали: вы едете на две недели, берите все, что вам будет нужно для работы. И не только для меня лично, но и для раненых. Мой чемодан собирали всем миром: сладости, нижнее белье, носки…
— Раненые поступают из окопов — все перепачканы, в земле, грязные. Часто снять одежду нельзя, ее приходится разрезать. После этого ребят надо же во что-то одеть. Я думала, что везу с собой очень много — аж целых 50 пар мужского белья, носков. Но оказалось, что это всего лишь какая-то незначительная часть. Все мгновенно разлетелось.
Брала с собой также расходный материл, полезную мелочевку, которая сильно облегчает работу. Потому что растворы и лекарства присылают. А вот без мелочевки — переходников, катетеров, наклеек — в операционной очень сложно.
— Так как мы волонтеры, то ехали за свой счет. Но в нашей больнице замечательный коллектив. Когда там узнали о моей командировке, сразу стали скидываться на дорогу, никто не остался безучастным. Скидывались даже соседи из моего дома. В итоге я поехала за счет нашего коллектива и соседей. Ехали до Ростова. А там нас встретила машина и отвезла уже в госпиталь. От Ростова до передовой в общей сложности добирались часов пять. Хотя в мирное время там совсем рядом. Где-то ехали в обход. Там всюду блокпосты. Но видимо, там уже наших сопровождающих знают. Когда останавливали, они говорили: мы медиков везем, и нас сразу пропускали.
— Мы проехали границу (хоть она сейчас уже и условная), и где-то через час езды уже все было понятно: разбитые дороги, разрушенные дома. Ни одного человека на улицах. Как в фильме ужасов.
— Ощущение нереальности. Помню, ехала и думаю: Господи, куда я вообще еду? Неужели это с нами происходит? В Москве по телевизору все это видеть — одно, в реальности — совсем другое… Дорога была длинной, и в какой-то момент ребята попросили шофера сделать остановку. Ответ для меня был первым шоком: «Без вопросов. Только от машины больше, чем на два шага не отходить, потому что там могут быть мины». Мне стало так страшно. Говорю: «Ребят, я глаза закрыла, только вообще не отходите никуда…» Потом мы подъехали к госпиталю. Соседний городок пустой, редко-редко какие-то бабулечки встречались. Такие были первые впечатления.
— Когда приехали, нам тут же сказали, что нельзя никому из родных говорить, где мы находимся. И попросили вытащить сим-карты. Мы приехали, переоделась и тут же все пошли в операционную. Операционная работает круглосуточно, потому что бойцы поступают и поступают. А потом в первый же день нас бомбили. Судьба, наверное, испытывала на прочность. Вообще, я коренная москвичка и бомбежки видела только в художественных фильмах… Рассказывать об этом, на самом деле, страшнее, чем там находиться во время бомбежки.
— Человеческий мозг, видимо, так устроен. Страх отключается, когда надо профессионально выполнить работу. Я понимала, что прямо сейчас нужно спасти человека и просто делала свое дело. Постоянный грохот за окном вызывал уже не страх, а раздражение: «Блин, ну сколько можно, тут операция идет!» Такие мысли были. А потом мы просто включали музыку на всю катушку. Через неделю я стала по звуку понимать — мы бомбим, нас бомбят или работает ПВО.
— Разные. Когда нас бомбят — стекла по-другому дрожат, сам звук более глухой. Когда наша артиллерия работает — звук более звучный, и стекла почему-то так не дрожат. Когда ПВО срабатывает звук боле объемный. Если рядом ПВО срабатывает, то тоже стекла дрожат, хотя там и стекол почти не осталось…
— Прямо в больнице. Нам же выходить нельзя было из-за постоянных обстрелов. Жили, можно сказать, в операционной. В мирной жизни наша комната, наверное, была послеоперационной палатой.
— В бронежилете работать нереально. Ну, максимум, час можно выстоять из-за его веса. Я даже не представляю, как ребята в них постоянно ходят. Я один раз на себя примерила бронежилет и каску и отказалась, потому что в них это не работа.
— Да, есть подвал. И когда бомбежка сильная, туда прибегают мирные жители. Они приходят, знают, что в больнице есть, где укрыться. Но за две недели трое мирных все-таки погибло. Другое дело, что там постоянно эти обстрелы. Но нужно работать, а не прятаться. Представьте, что обстрел, стекла дрожат, бомбят, а у вас на столе лежит мальчишка, которому живот открыли и делают операцию. Что вы сделаете? Побежите вниз?
— С тем, что нет воды. Там только в одном месте есть огромные цистерны. И туда как-то привозят воду, перекачивают в них. Это единственное место, где можно найти воду. Оттуда течет тоненькая-тоненькая струйка. Целиком помыться нереально. Голову — только из ковшика. Например, идет операция, вижу, что прямо сейчас моя помощь не нужна, говорю анестезиологу, что быстренько сбегаю, голову помою. Не это не быстренько. Пока в ковш тоненькая струйка накапает… Так что до тела уже дело не доходит. Это уже влажными салфетками. А плюс там же еще и холодно, особо не разденешься. Личную гигиену можно сообразить, как соблюдали. Главное, чтобы у медиков руки были чистые. А руки были чистые.
— Конкретную температуру не назову. Но в операционной мы постоянно были в шерстяных носках, свитерах и сверху еще медицинский халат. В таком утеплении было комфортно. Спали под двумя-тремя одеялами, не раздеваясь. Растворы прежде, чем капать, мы грели в микроволновке. Потом гуманитарщики привезли тепловые пушки, стало повеселее. Ими же бойцов обогревали. Ведь как, привозят бойцов — они все ледяные, с улицы да еще с потерей крови.
— Едой там снабжают, и она вполне приличная. Не знаю, кто готовил, но большие кастрюли с едой всегда стояли. Я сначала сомневалась: съедобно ли то, что нам предлагали. Но еда вполне приличная и даже вкусная. Такой вкусной тушенки в Москве, наверное, не сыщешь. Первое, я правда, только два раза ела, потому что времени не было. С гуманитаркой сладости привозили, особенно под Новый год. Как-то огромную баклажку меда, литров 50, прислали. Еще сало. Его, правда, тут же разобрали. Из Ростова-на-Дону многие женщины присылали домашние блинчики, пирожки. И государственное, и гуманитарное питание там есть.
— Там нет дежурств. Там просто работаешь всегда, практически бессменно. Если чувствуешь, что край, тогда говоришь: «Ребят, я ушла спать». Идешь в соседнюю комнату, спишь 2-3 часа и назад в операционную.
— Совсем без сна можно отработать до полутора суток. Это тоже много, под конец — как зомби. Сутки без сна — оптимально.
— Я когда ложилась, все время прислушивалась, если не смертельно уставала. Если двери ходуном ходят — отдых заканчивался, вставала и шла в операционную, потому что понимала, что ребят много привезли. С врачом, с которым работала в паре, была договоренность: мы друг друга сменяли, если в операционной все более-менее было в порядке. Там нет нормированного дня — там работают, работают и работают.
— У нас было три операционных. Но на них персонала не хватает. Поступает, скажем, десять тяжеленных раненых. А по сути, работает только одна операционная, две — максимум.
— Для одной операционной должна быть медсестра, анестезиолог и два хирурга. Один хирург работать не может. Это минимум. Мы приехали, и в госпитале были два анестезиста и пять хирургов. Наши хирурги хотя бы сортировали бойцов, могли оказать первую помощь, пока работала операционная. Мы уехали, там снова остались три хирурга и одна сестра-анестезист. Это сложно.
— Тяжело было видеть жуткие ранения бойцов. Когда я впервые увидела ранение в голову, аж обмерла, говорю: «А это что?» Врачи опытные говорят: «Снайпер работает». Боже мой… А я думала, что здесь снайперов нет. А врачи: «Ну, да. Еще как есть!»
— Взрывные. И чаще всего в живот, руки, ноги. Много ранений из-за того, что ребята во время затишья снимают броники и каски и попадаются. Понять можно, в бронежилетах все время находиться тяжело. Вообще, по количеству бойцов мы даже понимали, какие сражения идут. Если легкие, то затишье, если тяжелые пошли, значит, сражения начались.
— Точно могу сказать, что за каждого бойца медики бьются до остервенения. Не останавливаются. И спасают. На самом деле, за две недели, пока я там работала, реальная смерть была только одна. Не знаю, как дальше складывается судьба наших ребят, потому что их потом в тыл отправляли. Не все выживают, это понятно.
— Бойцов очень много, рук не хватает, хочется скорее помочь, успеть. Одного оперируешь, и не знаешь, что с теми, кого только что подвезли. Нужно делать все очень быстро. Но это «первая линия», тут не бывает длинных операций. Самая сложная длится минут 40.
— Как правило, ребятам останавливали кровотечение. Сосуды коагулировали, пережимали, чтобы ребят можно было в тыл отвезти. Если это ампутация, то опять же нужно было остановить кровотечение, пережать сосуды, артерии так, чтобы боец доехал до тыла без потери крови. Прямое переливание крови мы тоже делали. И для меня это тоже был шок.
— Я работаю в таком отделении, где кровотечения бывают часто. В московской больнице переливаем больным кровь часто и много, бывает, по 2-3 дозы. Но тут я была просто в шоке, когда видела, что делает живая кровь — ребята розовели прямо на столе. Вот что значит прямое переливание.
— Если нужна кровь, машина ехала на передовую, привозила оттуда 7-8 человек. Мы тут же определяли группу и переливали кровь. Ребята все проверенные. Но тут уже выбора нет… Парни все очень отзывчивые. Один, помню, говорит: «Сестричка, берите больше, я крепкий, берите больше». Я ему: «Мой золотой, больше нельзя». Он в ответ: «Да, нормально все». После сдачи крови говорю, нужно выпить горячий чай и 4-5 часов иди поспи, есть выделенное место. Они говорят: «Да, вы что?! Давайте сладкий чай и все, везите нас обратно, там наши».
— Был такой случай. Привозят бойца, примерно лет тридцати, ампутация. Руки нет, он со жгутом. Спрашиваю его, когда было ранение. Он говорит, что примерно пять часов назад. Естественно я начинаю ругаться: «Да ты с ума сошел! Почему? Тут всего ничего до госпиталя. Что ты делал?» Он говорит: «Я друга тащил». Я-то знаю, что друг уже погиб… «Слушай, мой дорогой. Ты же понимаешь, что друг уже умер, надо было себя спасть?» Он говорит: «Я понимаю. Поэтому и тащил». Понимаете, они не оставляют погибших ребят, чтобы их близкие могли проститься.
— Они невероятно терпеливые. Я таких никогда не видела. Возможно, у них происходит какая-то переоценка жизни. Не было ни одной истерики, как это бывает в мирной жизни. Если ранения небольшие, но все равно нужно в тыл, они просили «просто перевязать». Очень часто от них слышала: «Я не могу никуда уезжать, отправляйте меня обратно». Это просто какая-то фантастика — до сих пор не могу этого понять. А бывает бойцы на стол кладешь, он говорит: «Сестра, посмотри, как там мой товарищ», позывной называет. Говорю: «Все нормально, он живой». А он: «Если там больше нужны руки, лучше ему первому помогите». Знаете, если бы фильм сняли, я бы сказала, что такого быть не может, что это все выдуманные истории.
— Поступает немало. Но они не все тяжелые, слава Богу, и не все проходят через операционную. Есть и легкораненые. Все разного возраста. От 23 лет до зрелого возраста. Не могу сказать точно, какого возраста, потому что когда поступает боец, я даже имени его не знаю. Мы записываем его позывной и все. Я не знаю ни одного имени.
— Конечно, старались приободрить. Не только лицо, руки почистить от грязи и крови. Особенно молодых мальчишек. В вену колешь: «Господи, сынуля, посмотри, какие у тебя мышцы, какой ты красавчик». А он в ответ: «Я что, такой грязный?» Отвечаю: «Нет, просто сейчас твои глазки отмою, посмотрю, какого они цвета». Мы старались с юмором, с добром. А так если парень без руки, сами понимаете… Хотя они молодцы, они очень терпеливые и настроенные на победу. И, кстати, возмущены несправедливым к ним отношением. Многие на операционном столе лежат, в полубреду: «Ну, почему? Мы мирных защищаем, стараемся их выводить. Почему врут, что мы над мирными издеваемся?» Знаете, когда наркоз начинает действовать, язык развязывается. Если они об этом говорили, значит это их тревожило.
— При мне не было. Но хирурги рассказывали, что был украинец. Как попал — неясно. Привезли. Наши хирурги говорят в шутку: «Его возьмем в последнюю очередь». А наши мальчишки раненые говорят: «Доктор, посмотрите, ему тяжело, спасайте…» Знаете, на фронте мальчишки врага бьют. Но в таких ситуациях у наших проявляются и человечность, и сочувствие.
— Я сначала думала, что наверняка будут разговоры, кто прав, кто виноват. Но мы занимались только тем, что спасали жизни и о политике вообще не говорили. Один раз, правда, был разговор. Я как-то спросила у санитарочки, она украинка: «Слушай, мы в госпитале живем, а как ты на улицу выходишь? Не страшно?» Она сказала: «Страшно будет, если вы отсюда уйдете. Потому что нас всех расстреляют». Это факт. Они очень боятся, что их бросят. Поэтому никто не обращает внимание на то, что дома разрушены, что холодно. Я ни от кого не слышала жалоб. Одна мысль — чтобы их не бросили.
— Растворов, инструментов, мелкой «расходки», одеял, подушек, памперсов, пеленок. Волонтеры очень помогают. В Ростове-на-Дону есть ребята, они в соцсетях пишут, что нужно, и им присылают посылки. Потом они из Ростова эти посылки сами возят на «первую линию», в госпиталя. Нам они привезли одеяла, тряпки, чтобы протирать операционные столы, ребят мыть Они очень много нам белья высылали, подушек, памперсов, лекарств, шприцов.
— Я решилась поехать, когда мобилизовали зятя. Ехала с той мыслью, что если и нашему Коле будет нужна помощь, он ее дождется. Две недели я жила с этой мыслью. Делала для ребят все возможное, как для своих детей. Я не могу сказать, что я очень верующий, воцерковленный человек. Но в такие минуты я верю, что добро обязательно вернется.
— Да. Первая реакция была отрицательная. Коля пытался отговорить, но понял, что это бессмысленно. А когда я вернулась домой, он позвонил, чтобы поздравить меня с днем рождения, и в конце сказал: «Спасибо большое, что вы там были»… Не знаю, как объяснить, но я еще там, поняла, насколько востребованная и нужная у меня специальность. Здесь в Москве, я такой своей нужности не чувствую.
— Здесь в Москве, у меня появилось чувство стыда, потому что я тут в тепле, здесь все нормально, всего хватает, а там по-другому. Очень мало медиков туда ездит, а они там очень нужны. Там местных врачей практически нет: кто-то в Россию, кто-то на Украину уехал. А работать некому. Я теперь понимаю, почему туда люди возвращаться, потому что только там понимаешь, что твоя помощь очень нужна.
